Арпеник Чаренц

Арпеник Чаренц о Егише Чаренце

"Я часто вижу на экране телевизора грустные и несчастные лица детей разных народов и рас. Сердце не выдерживает, я переключаюсь на другую программу. Люблю, когда дети улыбаются, смеются. В моем детстве было не так много хорошего, кроме самых ранних лет, беззаботных и счастливых, проведенных без преувеличения в объятиях отца. Ни в чем я не знала отказа, куда бы ни уезжал отец, он привозил для меня самые лучшие игрушки, одежду, лакомства. Особенно отчетливо помню новогодние торжества, обильный стол и красиво украшенную елку. 

В нашей квартире было шесть тысяч книг, множество ковров, статуэток — на фортепиано стояли бюст Маяковского и посмертная маска первой жены Чаренца. В отцовской комнате часто собирались писатели, другие творческие люди, все шумно разговаривали, курили, дым висел коромыслом. 

Отец так любил меня, что всегда носил в кармане мою сложенную, как платок, пеленку. Чтобы утолить, как он сам признавался, тоску во время работы. В знаменитой "Книге пути" есть посвященные мне строчки: "Ты мое светлое дитя, Ты мое высокое грядущее…" Меня он назвал "Божик", сестру "Адок". Я больше походила на мать, а сестра Анаит была отцовской копией. 

Забрав маму из роддома, отец позвал домой музыкантов, чтобы под звуки зурны и дхола отметить мое рождение. Тепло отцовского дома и светлый добрый образ отца навсегда остались в моей памяти. Каждое утро я, будто наяву, вижу отца и слышу его голос, слышу, как он зовет нас с мамой: "Божик! Забелла! Адок!" И со смехом тащит меня на кухню, чтобы вместе "попортить" острым ножиком бастурму, сыр-рокфор… 

Счастливые утренние воспоминания длятся недолго, ко мне снова возвращаются недоверчивость, страх и память о том дне, когда прямо перед входом в дом руки матери вырвали из наших с сестрой детских рук, мы потеряли ее раз и навсегда. 

Отец считался крупной фигурой в литературе в масштабах не только Армении и Закавказья, но и всего Советского Союза. Его переводили на разные языки лучшие поэты того времени. Конечно же, у него были завистники и враги в Ереване и Москве, а в те времена подобные люди хорошо понимали, как надо действовать. 

В ночь с 28 на 29 ноября 1937 года отец встретил свою смерть в одном из сырых холодных подвалов Центральной городской тюрьмы. Его могила до сих пор не обнаружена, хотя на этот счет есть разные предположения. Потом арестовали мать. Помню, как человек в военной форме грубо оторвал ее от нас прямо на улице. Мне тогда было пять лет, сестре — два года. Плача, я крепко держала сестру за руку и долго смотрела вслед автомашине, которая увозила в кузове мою потерявшую сознание мать. Сестра, ничего толком не понимая, всхлипывала все громче и громче, я боялась, что и нас вот-вот заберет и увезет неизвестная машина. 

Домой вернулись две сироты. В это время мы уже жили в убогом подвальном помещении — прежнюю квартиру конфисковали. Я кое-как уложила сестру в колыбель и сама легла в кровать. Едва прикрыла глаза, как проснулась от скрипа дверцы нашего платяного шкафа. В отсвете фонарей с улицы я увидела лицо женщины, которая пришла воровать мамину одежду.

Мою мать сослали в Среднюю Азию. Друзья отца куда-то исчезли — конечно, они боялись последствий. Только бабушка по матери, уроженка Шемахи стала для нас опорой, забрала нас к себе домой. Бабушка Анна — старая, беспомощная, но сохранившая благородную осанку. Ей дали прозвище "Старый мир", она была молчаливой свидетельницей и носительницей трагической доли армянского народа. Ее богатая семья раньше занималась рыботорговлей, имела связи с Берлином и Лондоном, Парижем и Москвой. Бабушка рассказывала, что тонула в роскоши — золоте и серебре, фарфоре и фаянсе, шелке и мехах. Дедушка был красавцем, получил хорошее образование, владел иностранными языками. В год революции он умер, позже бабушка вышла замуж за простого и скромного человека, работника типографии Аветиса Кодабашьяна. Я подшучивала над бабушкой: "Какая ты хитрая, бабушка, в царское время у тебя был муж буржуй, после революции — пролетарий". В ответ она даже не улыбалась. "Деточка, мой второй муж был хорошим человеком, ведущим наборщиком, понимал ценность книги. Он очень почитал и ценил Чаренца. Это он набирал "Книгу пути", гениальную поэму твоего отца. У нас дома твой отец познакомился с твоей мамой". 

Моя мать Изабелла была второй женой Чаренца, его верной спутницей жизни. Она родилась в Москве, училась в русской школе и армянскую азбуку выучила уже замужней женщиной с помощью госпожи Маро, супруги писателя Ваграма Алазана. Отец очень обрадовался, когда мама по надписи на корешке смогла найти в шкафу названную им армянскую книгу. Их знакомство в Ереване было случайным. Отец тяжело переживал смерть первой жены, а для мамы Чаренц стал первой любовью. Дома она называла его Чаренц, он ее — Изабелл. До сих пор явственно слышу, как он ее зовет, и вижу маму — она появляется смиренно, как дитя: "Слушаю, Чаренц". Она была на 12 лет младше него и разговаривала на ломаном армянском, шемахинским говором. Поджав под себя ноги, отец сидел на застеленной ковром тахте в красной узорчатой тюбетейке, белоснежной сорочке и синих брюках… 

Как всякий ребенок, я любила задавать вопросы, желала знать обо всем на свете. Позабыв на время о тоске и печали, болтала с бабушкой. Она очень тосковала по ссыльной дочери, по сыну, мобилизованному на фронт. Жалела меня, сознавая, что не имеет средств на мое содержание. Среди ее забот и тревог еще и я своими вопросами бередила ей душу. Было голодно, холодно, бедность царила в бабушкином доме, в семье из-за этого часто возникали ссоры. В один из грустных дней 1941 года расстроенная бабушка отвезла меня в детдом. 

Там меня заставили снять платье, подаренное отцом, и незнакомый мне человек бросил его в пламя печи. Я закричала в слезах: "Отдайте! Зачем сжигаете папин подарок?" Директор детдома отругала подчиненного: "Что ты наделал? Не знаешь, что Божик дочка Чаренца?" Человек безразлично проворчал: "Какой Чаренц? Ну и что особенного? Его ведь раскулачили". Я не так жалела об остриженных волосах, как об этом шелковом красно-желтом платье, отделанном черным бархатом, которое отец с любовью выбирал для меня в универмаге. 

Год я пробыла в "приемнике", год в детдоме №1 возле "Плани глух". С 1943 по 1945 я жила в семье поэта Геворга Эмина, который меня удочерил, с 1945 по 1947 — в детдоме №3 в Шенгавите, с 1947 по 1951 — в детдоме №2 в Канакере. 

За редкими исключениями в детских домах ко мне относились тепло и душевно. Любовь ко мне диктовалась уважением к моему отцу. Некоторые преподавательницы, воспитательницы, няни брали меня к себе домой, особенно на выходные — угощали, купали. До сих пор я с почтением вспоминаю многих, подаривших мне силу, энергию, надежду, твердость духа. Например, директора 3-го детдома Екатерину Александровну, женщину благородного происхождения — красивую, седую, с орлиным взглядом, длинной шеей и гордой осанкой. Воспитательница, психолог, врач, она своим теплым человеческим отношением осталась в моем сердце, как божество. 

В детдомовские годы я видела и жестокость, и лишения, и небольшие лучи радости, которые в моих воспоминаниях сложились в строки, мысли, книги… Я написала о тех годах в своей небольшой книге "Детдом". 

В ту пору нам с сестрой помогали такие люди, как Аветик Исаакян, Левон Ованнисян, Габриэл Арутюнян, Кристине Аствацатрян, Егине Мурадян, Лусик и Мартирос Сарьяны. Меня удочерили и спасли от голодной смерти в военные годы поэт Геворг Эмин и его жена Нвард Терьян, дочь Вагана Терьяна. Иногда обычные люди, почитатели поэзии отца, советовали мне, понизив голос: "Арпеник, прокляни Сталина. Пусть он поскорей умрет, тогда оправдают твоего отца, тогда получишь письма от матери".

Внутренне я с детства жила поэзией. Когда училась в школе, Чаренц считался запрещенным поэтом. Спрятавшись в углу, я повторяла по памяти стихи из "Тагарана", посвященные Чаренцем его первой, безвременно скончавшейся жене Арпеник. Никогайос Тер-Степанян, один из наших учителей однажды тайком передал мне книгу со словами: "Твой отец написал — читай, знай". Я жадно проглотила в спальне поэму "Хмбапет Шаварш". Об этом поступке учителя стало известно, его сняли с должности завуча по обвинению в "преклонении перед Чаренцем". 

Не могу забыть школьную олимпиаду, посвященную годовщине установления Советской власти в Армении. Воспитанники нашего детдома выступали вместе с другими в зале Дома работников искусств. Вместо порученного мне стиховорения Наири Зарьяна "Сталин", я, опередив слова ведущего, начала декламировать "Ес им ануш Айастани" Чаренца. Невозможно описать зрительскую реакцию: от аплодисментов у меня заложило уши. В тот день я праздновала в душе первое оправдание отца. 

Вскоре я поступила в институт, где об отце не упоминали с преподавательских кафедр — он по-прежнему считался "врагом народа" и мало кто решался вслух произнести его имя. Но слава его росла. Наш преподаватель, знаменитый лингвист, профессор Рачья Ачарян привел мне известную пословицу: "Правильно говорят — "иди умри, приходи полюблю". Вот ведь как сейчас полюбили в народе твоего отца". 

Поступив в институт, я поселилась в студенческом общежитии. Однажды близкая подруга пригласила меня к себе домой. Среди гостей был институтский преподаватель, член партии. Когда мы начали читать стихи Чаренца, он встал из-за стола и потребовал принести ему пальто. После его ухода брат моей подруги достал все платки, какие были в доме и мы назло этому сталинисту станцевали "кочари". День смерти Сталина стал для меня праздником, а подруга моя скорбела о нем — я ненавидела ее за это. 

Когда я услышала о смерти Сталина, то ясно увидела, как соединились линии судеб отца и матери. И вскоре черный памятник исчез с вознесенного над городом пьедестала. Появились первые слухи о реабилитации. Вместе со многими другими реабилитировали и отца, объявили всех жертвами "культа личности". 

Мать осталась в живых, ее спасла красота. В лагере, в Средней Азии она работала посудомойкой. От работы кожа на руках потрескалась, она обратилась к лагерному врачу. Плененный ее красотой, он через пять лет забрал мать к себе на родину, в Башкирию, где они поженились. Жили в ауле, имели пятерых детей. После оправдания Чаренца мать получила в Москве разрешение приехать в Ереван, ей предоставили квартиру. Когда она приехала в Ереван, мы с сестрой поначалу не хотели с ней видеться, появилось чувство отчуждения. Потом мы поняли, что у матери не было другого выхода. Не она была виновата, а жестокое время. 

По делам, связанным с реабилитацией, Ереван посетил Анастас Микоян. Встретившись со мной, он спросил, почему мать после ссылки не поселилась в крупном столичном городе. Я вспыхнула, не смогла сдержаться: "Вы меня спрашиваете почему? Разве вы не знаете про запрет ссыльным селиться в больших городах?" Потом мать присутствовала на юбилейном вечере памяти Чаренца в Москве. 

После оправдания отца художница Регина Газарян передала мне его неопубликованные стихи — пять тысяч строчек. Перед арестом отец передал свои рукописи на хранение Регине, как доверенному лицу — десятилетия они пролежали в земле, в деревянной бочке. Когда Регина Газарян передавала мне поблекшие листки, на них уже трудно было различить многие слова, бумага высохла и крошилась. Расшифровав отцовские строчки, я отдала стихи журналу "Советская литература" и они появились в печати.

Отец познакомился с Региной Газарян в 1930 году, они очень близко подружились. Регина стала сердечным другом всей нашей семьи и после ареста отца всегда была рядом с моей матерью. Они вместе ходили в тюрьму, откуда отец тайно посылал спрятанные среди одежды письма, новые стихи. В юности Регина профессионально занималась велосипедным спортом, потом стала художницей, была участницей войны. Эта самоотверженная, преданная женщина жила Чаренцем всю свою жизнь, только благодаря ей уцелели многие чаренцевские стихи. Музею Чаренца Регина Газарян подарила свои картины, посвященные отцу и его творчеству. В 1967 году, в дни празднования 70-летнего юбилея поэта, открылась ее персональная выставка, где Чаренцу было посвящено двадцать пять живописных и графических работ. 

Сразу после окончания ВУЗа я начала заниматься пропагандой отцовского творчества. Ездила по учебным заведениям, заводам, селам. Декламировала его поэмы, рассказывала о его жизни. Потом вместе с другими преданными людьми, особенно Эммой Будагян, Нвард Багдасарян я много сил посвятила созданию дома-музея Чаренца, открывшегося в 1965 году. Сейчас в музее хранится много подлинных вещей, подарков, хранится мебель, которой некогда сам Чаренц обставил нашу квартиру. С большим трудом мне удалось найти даже наше фортепиано, пополнить собрание другими ценными экспонатами. Общеизвестным был тонкий вкус отца. В 1924 году из поездки по Европе он привез бронзового Будду, японские шкатулки из красного и черного дерева, художественную посуду, картины. 

Уже 20 лет директором музея работает Лилит Акопян. В марте этого года вместе с группой людей она отправилась из Еревана в Карс, родной город Чаренца, о котором он написал единственное свое прозаическое творение — роман "Страна Наири". Поездка-паломничество называлась "По следам Чаренца". День рождения моего отца отметили в том доме, где прошло его детство. Правда, дом изменился — теперешние хозяева курды снесли второй этаж. Я с волнением, со слезами на глазах слушала подробности об отцовском доме, о знаменитой церкви Аракелоц, где на куполе теперь полумесяц вместо креста. "На обратном пути все молчали, — закончила госпожа Акопян. — Мы задыхались, нам как будто не хватало воздуха. Нам казалось, что в чужом пустынном краю мы оставили беспомощного ребенка и возвращаемся домой". 

Мысли о "беспомощном ребенке" вот уже 80 лет терзают нам сердце. Наверное, мой отец в небесной вечности тоже страдает из-за "скованного цепями Артавазда" — по преданию пленник освободится тогда, когда ячмень вырастет величиной с ягоды шиповника. 

Моя сестра Анаит живет в Голландии. Одна из двух ее дочек поэтесса. Сама Анаит — автор книг о нашем отце, сейчас готовит к изданию свои новые работы. Ее заслуги оценены теперешним армянским правительством, ей предоставили квартиру в Ереване, наградили медалью, что очень почетно для всей нашей семьи. Я тоже думаю о новых книгах, если позволит здоровье. У меня двое взрослых достойных сыновей. Старший, Армен уже женился и живет отдельно, я живу вместе с младшим сыном Егише".